— Что такое? — хмурила бровки девушка.

— Я попросил бы позволения облобызать пальчики, извините, на ваших ножках. И был бы самым счастливым на всем белом свете!

— Ах, какой вы ветреник!

Ермолай шептал на ухо, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы кто не заметил его выходок, за такие шуточки хозяин в два счета из магазина прогонит:

— Кто ж за сто рублей алтын жалеет?

— Ловелас! У вас дома живет девица, жена что ль ваша?

— Племяшка-сирота!

Он брал Олимпиаду за руку, та вырывалась и уходила к себе на второй зтаж, который под квартиру занимал Скоробогатов с семьей.

Ермолай мечтательно шептал:

— Повезет же кому-то… А впрочем, счастье — не лошадь, не везет по дорожке прямо!

КАРЬЕРА (продолжение)

В разгаре был золотой август. В канун Успения Пресвятой Богородицы хозяин позвал к себе в квартиру Ермолая. Тяжело отдуваясь, он пил из запотелого кувшина янтарного цвета пиво. Угостил гостя, крякнул:

— Садись!

Ермолай был озадачен: что за оказия, зачем в свои хоромы пригласил его строгий Скоробогатов?

Выпили по стакану. Оба молчали. Вдруг хозяин впился глазами в гостя:

— Как же это ты, Ермолай, живешь в блудном грехе со своей девицей? Ведь на том свете отвечать придется!

Тот промямлил:

— Коли прикажете… могу и под венец… грех, конечно.

Скоробогатов впился громадными жилистыми ручищами в подлокотники кожаного кресла. Лицо все более наливалось сизой кровью, глазищи темнели и темнели, отражая и душевные сомнения, и животную ярость. Наконец, он громко рявкнул:

— Ты, кобель, зачем моей Олимпиаде глазки строил? Зачем речи льстивые говорил? Под мой капитал, подлец, копаешь?

Ермолай побледнел от страха, напустил в порты, а язык прилип к гортани. Мысли лихорадочно неслись в помутневшем разуме: «Конец! Погиб! Выгонит со службы…» Он несвязно пролепетал:

— Помилуйте, Фед Федыч… Ей-Богу, ни сном, ни духом!

Скоробогатов хрястнул кулачищем по столу, и графин с пивом чуть подпрыгнул, а стакан упал, покатился по столу и грохнулся на ковер:

— Молчать!

Хозяин тяжело засопел, покрутил головой и вдруг, словно побежденный боец, тихо сказал:

— Хрен с тобою, паразит! Лучше жениться, чем волочиться. Моя дуреха в тебя влюбилась. Буду вас под венец ставить.

Не поверил своим ушам Ермолай. Подсеклись его ноги, повалился на колени, ухватил руку хозяина, стал губами мусолить:

— Ах, благодетель! Век буду Бога благодарить. Хозяин руки не отнимал:

— Я ведь понимаю, что ты Олимпиаде не пара. Какой ты ей муж? Но, видать, судьба нам породниться. А ты, Ермолай, не зарывайся, помни свой насест.

Потом хлопнул себя по лбу, вспомнил:

— А эта, что живет у тебя, грезетка: детей с ней не нажил? Дашь ей отступных. — Наморщил лоб, размышляя. Затем достал из ящика письменного стола толстый бумажник, протянул две «катюши». — Возьми, это от меня ей…

— Ах щедрость какая, так и скажу: «От благодетеля нашего купца первой гильдии Федора Федоровича Скоробогатова-с двести рублев! Молись, дура, за его здравие!» — и от себя деньжат ей еще добавлю — по обстоятельствам дела. И не извольте насчет этой… как ее… грызетки, сомневаться. Это так, пустяк-с!

Уже на Рождество Пресвятой Богородицы срочно отгрохали свадьбу. Неделю гуляла, кажется, вся северная столица. Скоробогатов усердно бил поклоны перед образами: «Слава тебе, Господи, выпихнул замуж свое непутевое чадо!» Спешка эта имела серьезные основания: Олимпиада ходила уже с ребенком в чреве своем. Не зря казак Левченко гарцевал под ее окнами. Казаки попусту коней не утруждают.

Ермолай отмусолил окаменевшей от горя Анюте полсотни и съехал с квартиры на углу Гороховой. Он радостно потирал потные ладошки:

— Вот, черт, как все складно образовалось. Сделал-таки я свой карьер!

В АЛЛЕЯХ ЛЕТНЕГО САДА

В мгновение ока рухнули мечты о семейной жизни и налаженный быт Анюты. Она оказалась на улице: без угла, без заработка. Спасибо, приютила ее старушка, снимавшая комнатушку в подвальном этаже того же дома, где она жила с Ермолаем. Но при этом предупредила: «Пускаю, милая, на непродолжительное время, так как самой развернуться негде — теснота!»

Целые дни бегала Анюта по улицам, читала объявления, искала любое место: горничной, няней или хоть кухаркой. Везде отвечали: «Все места заняты!»

Деньги быстро таяли, старушка все чаще напоминала о тесноте каморки, скудный гардероб Анюты с каждым днем ветшал. Чувство несправедливой обиды и неизбывной горечи переполняло ее. Жизнь все более делалась мрачной.

После очередной бесплодной попытки найти место, возвращалась как-то Анюта Летним садом. Вдруг видит: идет навстречу изящный господин, тросточкой с серебряной конской головой вместо ручки поигрывает. На крупном румяном лице золотом очки поблескивают, а сам какую-то песенку весело напевает. Остановился, снял с головы котелок, отвесил Анюте поклон — будто сто лет знакомы, и начал что-то любезно, с улыбкой на французском языке тараторить.

Закраснелась Анюта, хотела мимо господина проскользнуть, а тот пуще прежнего шляпой размахивает:

— Ах, мадам, приношу извинительный пардон! Перепутал вас с княгиней Екатериной Алексеевной Урусовой. Такая же красавица и причесывается так же. Удивительно похожи! Да верно вы е ней знакомы, вам небось уже говорили об этом. Еще более смутилась девица, быстро отвечает:

— Позвольте, господин, мне пройти. Я по делам опаздываю.

— Если опаздываете, зачем свой экипаж отпустили? Впрочем, виноват, не смею в ваши личные дела мешаться. Но моя коляска к вашим услугам. Извозчик Корней — шустрый малый, гоняет как на пожар. Домчит в мгновение ока.

— Я пешком дойду.

— Зачем пешком? Вот и стихии начинают разыгрываться, того гляди небесные хляби разверзнуться. Нет, я вас отвезу. Более того, я очень перед вами виноват.

— Чем?

— Тем, что позволил себе задержать вас, тем, что фамильярно заговорил, не имея чести быть знакомым. Кстати, разрешите представиться: Семен Францевич Малевский, потомственный дворянин. Живу на Выборгской стороне. Вот моя визитная карточка. Если интересует место службы — директор Сампсоньевского завода. А как зовут мою милую собеседницу?

— Аня Кириллова.

— Очень приятно! Так вот, Аня Кириллова, я повторяю: я очень виноват и желаю искупить свою промашку, свое беспардонное амикашонст-во. Если вы не позволите купить для вас, ну, скажем, золотые сережки, то я застрелюсь.

Доверчивая девица испуганно воскликнула:

— Ах, нет, не стреляйтесь!

— Нет, мое слово кремень. Приеду домой и пущу себе пулю в лоб. И оставлю для газетчиков записку: «В моей смерти винить жестокосердную

Аню Кириллову». — Глаза господина сверкали свирепой решимостью.

— Не делайте этого!

— Тогда едем в ювелирный магазин, моя коляска, кстати, вон, та самая, у входа в сад. Да, с поднятым верхом. Мы отправимся к самому Фаберже. Я в приятельских отношениях с Петром Густавовичем.

Анюта покорно вздохнула. Подумала: «Может, у себя на заводе мне какое-нибудь местечко даст? Скажем, подметать в конторе?»

Господин поцеловал ее руку:

— Прежде ювелирного, давайте в этом ресторанчике пообедаем. Я ведь за тем сюда и приехал. Не будем намеченное рушить?

ДОГОРЕВШАЯ СВЕЧА

Швейцар, поясно кланяясь, распахнул двери:

— Милости просим, Семен Францыч! Метрдотель радостно спешил навстречу:

— Дорогие гости, ах, счастливый день! Семен Францыч, ваш кабинет свободен-с.

Анюта чувствовала себя смущенной. Ее поражали вышколенные официанты, блеск зеркал и хрусталя, дорогие картины по стенам, звон фужеров и богато одетые господа.

Малевского все знали, со всех сторон неслись приветствия, всем он радостно улыбался.

— Не хочу в кабинет! — заявил Малевский. — Будем гулять на всем честном народе.

Им тут же отвели удобный столик в углу, возле окна. Услужливо изгибаясь, подпоясанные красными кушаками с серебряными кистями, подскочили два официанта: