Список был длинный.

На другое утро отправились кататься на восьмивесельном шлюпе. День весьма тихим был. Ветер самый слабый, лишь после полудни к зюйду подался. Оркестр, расположившийся на корме, услаждал слух музыкой. Лакеи ставили блюда с изысканной пищей. Выбор вин был большой — из французских. Катерина и Монс сидели в непосредственной близости на особой скамейке, прикрытой шатром и обитой дорогим штофом.

После обеда, склонившись к царице, Монс читал ей свои стихи:

У Катерины слеза пробилась из глаза. Она шепнула:

— Никто прежде стихов мне не сочинял. Приходи нынче же после захода солнечного.

ЖИЗНЬ ВЕСЕЛАЯ

Уже через неделю-другую после описанных событий, катаясь в карете по Летнему саду, Катерина как бы между прочим заметила Монсу:

— А ведь ты уже не самое ли главное лицо среди всех моих аристократов — камер-фрау, вельмож, фрейлин?… Цени сие!

— Ценю, Матушка! — склонился к руке Монс. («Матушка» была на пять лет его моложе.)

И впрямь, вскоре ни одно мало-мальски серьезное дело не решалось без участия Монса. Взятки вчерашний изгой брал почти не таясь, а без мзды стопорилось любое благое начинание. Добычу ему тащили самые видные люди, самые именитые и знатные. Давали деревеньками, лошадьми, крепостными девушками, бриллиантами. Хапал Монс так алчно, словно жить собирался два века.

Так продолжалось более восьми лет — до ноября 1724 года.

Многие ведали про амурную связь Монса с Катериной и про его лихоимство, но никто — ни Меншиков, ни Ягужинский, ни Толстой и прочие, им равные — на Виллима не донес. Ибо учинить такой донос на немца означало донести на саму Катерину. Храбрецов столь отважных не находилось.

А донос сделал некий Ширяев — один из неважных дворцовых слуг. Сделал по глупости, зависти и по той причине, что терять ему было особенно нечего. (Любопытно, что подметное письмо было направлено вторично — первое где-то затерялось, возможно, что в самом Тайном приказе у грозного Ушакова.)

В воскресный день 8 ноября в спальню к Монсу пожаловал кровавый инквизитор Ушаков.

Гаркнул:

— Сдай шпагу и ключи! Ты арестован! Поедешь ко мне на квартиру.

Там их уже дожидался Петр. Он окинул Монса презрительным взглядом, грустно качнул головой:

— Значит… с Катериной? До чего ж монсова фамилия гнусная. Много крови мне испортили… за мою ж доброту. Но и ты, однако, Виллим, отвеселился.

СУД СКОРЫЙ

Весть об аресте Монса заставила трепетать сотни сановников. Каждый знал за собой вину, а Петр умел искать и жестоко наказывать.

Опасения оказались напрасными. Петр был уже не тот, что прежде. Болезни точили его тело, на своем челе государь уже ощущал смрадное дыхание смерти. Да и не желал оскорбленный муж долгих розысков, жаждал скорой расправы. Доказали три случая взяток — и довольно!

15 ноября судьи (среди них был знаменитый Яков Брюс) объявили приговор:

— За многие вины учинить Виллиму Монсу смертную казнь, а именье его — движимое и недвижимое — конфисковать.

Петр собственноручно начертал: «Учинить по приговору».

После христианского напутствия в жизнь загробную Монс остался в одиночестве. Вдруг заскрипел ключ в замке, дверь тяжело приотворилась. Вошел Петр.

Радостная мысль вспыхнула в душе: «Катерина заступилась. Власть ее на государя безмерна. Помилован? Пусть буду влачить дни свои в убогой нищей избушке, но только жить, жить!» Вилл им с надеждой глядел на Петра.

После долгого молчания тот медленно произнес:

— Мне очень жаль тебя лишиться, но как быть иначе?

Монс ответил:

— Я виноват перед Вами, государь. Вы всегда были ко мне добры.

У обоих на глазах блеснули слезы. Они понимали то, о чем промолчали.

ЭПИЛОГ

…Следующим утром белокурого красавца возвели на эшафот, огласили приговор.

Впрочем, не весь, а лишь экстракт из него — дабы не тратить время попусту. Монс стоял печально-величественный и вполне спокойный. Когда читавший закончил, Монс кивнул ему:

— Благодарю вас, сударь, за труд…

Затем он простился с народом — на все четыре стороны.

Вынув что-то из кармана, он протянул пастору:

— Возьмите, падре, на память о безвинном мученике. Может, я и был плох, но, видит Бог, не хуже других.

Пастор с любопытством взглянул на подношение: это были золотые часы с портретом Екатерины.

Монс поглядел на палача и обратился к нему с просьбой — теперь уже последней в жизни:

— Сделай милость, покончи все скорее, — и лег на плаху, хранившую рыжие следы чьей-то крови.

Палач исполнил просьбу. Голову он водрузил на шест, по которому побежали струйки крови. Полузакрытые глаза смотрели в серое небо. Золотистые волосы вились по ветру.

Народ плакал.

В тот же день Петр привез к месту казни царицу, ткнул пальцем в сторону шеста:

— Узнаешь?

Екатерина равнодушно глянула в мертвые глаза фаворита, кисло сморщилась:

— Жаль, что разврат придворных достиг такой степени!

Петр фыркнул, но ничего не сказал.

…Прошел всего месяц. Петр тяжело заболел, забыв и про государственные дела и про казни.

28 января 1725 года в начале шестого утра, царь, испытывая жуткие мучения, словно душу его похищали дьяволы, испустил последнее дыхание.

Весть о смерти Петра людьми неслужилыми, лучше сказать сторонниками старины и врагами реформ монарха, принята была с великой радостью. Ни ужасы пыток, ни кнутобойни и вырывание языков не могли сдержать заявлений восторга…

Итак, на российский престол взошла Екатерина.

Совсем немного не дожил Виллим Монс до своего настоящего триумфа. История ведает немало примеров того, как из грязи попадают в князи. То и мы видели.

ДОЧЬ ПАЛАЧА

Этой страшной истории более двух сотен лет. Она поразила умы ее современников лютой и беспричинной жестокостью. Любимец двора поэт Михаил Херасков говорил Екатерине Великой, что «Злоба сия может поколебать в человеке благородном уважение к людскому племени». Отметим, что для раскрытия истины едва ли не впервые в России была произведена с судебной целью эксгумация трупа

АЗАРТ

Семеновского полка капитан Жердинский держал нечто вроде игорного дома. Каждый день здесь за зеленым сукном ломберных столов собиралась изрядная компания, состоявшая преимущественно из персон военного звания.

В тихий послеобеденный час, когда многие из петербуржцев вкушали по древнему русскому обычаю сон, исходил азартным томлением майор лет тридцати пяти. Хрупкого, словно саксонский фарфор, сложения, с узким, побледневшим от волнения лицом, с растрепанным коком над высоким лбом, он испытывал Фортуну за вистом.

Взмокшей и слегка дрожавшей ладонью время от времени он подгребал к себе выигранные деньги. Сидевший напротив мрачный кирасир пошарил по пустым карманам мундира и со злобой плюнул на пол:

— Ну, Христер Клот, тебе везет, как подлецу! Выставил меня начисто. За какой-то час просадил тебе месячное жалованье. Что ж я пошлю теперь старухе-матери? Ох, где ты, моя удача?

Клот ехидно ухмыльнулся:

— С твоим счастьем, Парамонов, только по воронам из мортиры палить!

Клот усмирял Пугачева, самолично (осуждаемый за это офицерами) повесил десятка полтора бунтовщиков, отличился под Казанью. Теперь же, согласно его рапорту, отправлялся на родину в Лифляндию «для поправления пошатнувшегося домашнего хозяйства и болезни супруги ради».